Акпер Акперов - Незримый поединок [Повесть и рассказы]

Весь день за окном стояла какая-то сырая сумеречная мгла — ни дождь, ни туман, ни день, ни вечер. Лишь временами из окна купе было видно, как змеятся рельсы второго пути и как паровоз пламенем поддувала прожигает гущу холодных сумерек. Все это плывущее мимо однообразие привлекало, однако, внимание женщины с лицом, хорошо сохранившим зимнюю свежесть: пассажирка не отрывала глаз от окна.

Сидящий рядом со мной сосед грузный отставник, подпоясанный узорным военным ремнем, что-то читал, беззвучно шевеля толстыми губами. Его не привлекали ни пейзаж, ни стоявшая у окна женщина. Только на станциях, когда поезд с визгом замедлял ход и останавливался, он на минуту откладывал книгу, подходил к окну и с равнодушным безразличием смотрел на мерцавшие в вечерней тьме редкие станционные огни.

На какой-то остановке в дверь неуклюже просунулся деревянный чемодан, и в купе появился еще один пассажир. От него пахло сыростью и табаком. Это был мужчина лет тридцати, среднего роста, со строгим, обветренным лицом. Недорогое помятое пальто, которое либо село, либо куплено было не по росту, сидело на нем в обтяжку. Он сухо поздоровался.

— Вот свободная полка, — предложил отставник, показывая головой на вторую полку слева, — располагайтесь.

— Спасибо.

Вошедший неторопливо снял пальто и повесил его на крючок. Потом сильной, уверенной рукой задвинул деревянный чемодан на багажную полку. И как-то виновато вгляделся.

— Извините, — сказал он, — мне недалеко.

Пока новый пассажир устраивался, я внимательно наблюдал за отставным военным, который почему-то следил за каждым его движением.

— С возвращением вас, или как? — вдруг спросил отставник.

— Да как сказать! — улыбнулся тот.

Мой сосед так откровенно и беспеременно разглядывал вошедшего, что, казалось, будто он когда-то знал его.

— Понимаю, — сказал он, — у каждого из нас была такая волнующая неопределенность, когда начинали самостоятельную трудовую жизнь. Давайте знакомиться ближе: отслужившийся подполковник Довлатов, — он протянул большую короткопалую руку собеседнику и кивнул головой на нас. — А это инженер Нергиз-ханум и корреспондент товарищ Сарвар Садыхов. Вот едем и молчим. Скука. Все переговорили. Может быть, вы внесете свежую струю?

Вошедший доверчиво пожал нам руки. Отрекомендовался:

— Крановщик Джумшуд Пашаев.

— Ну как там жизнь? — спросил Довлатов с каким-то непонятным намеком.

— Ничего. Повезло напоследок, — ответил крановщик. — Настали другие времена, а главное… главное «хозяин» душа-человек.

— Мы с «хозяевами» еще в семнадцатом покончили, — сдвинул отставник брови, — а вы… Что ж, теперь заявитесь на стройку и там управляющего тоже «хозяином» называть будете?

— Я, гражданин подполковник, всего второй год на свободе. Это уж по старой привычке. Не все сразу забывается, — ответил Джумшуд, пряча глаза. Затем, видимо, стараясь уклониться от начатого разговора, он достал из кармана сигареты и вышел из купе.

Лицо у подполковника недовольно передернулось. Он мрачно посмотрел на дверь, которая, скользнув, скрыла Джумшуда от наших взоров. Я понял, что Довлатов и Пашаев встречались друг с другом раньше, и решил обратиться за разъяснением к подполковнику.

— Не знаю, заинтересовал ли ваш разговор Нергиз-ханум, но мне любопытно: почему вы, будучи старыми знакомыми, встретились так, словно видитесь впервые?

Довлатов принял мой вопрос спокойно и не торопился с ответом. Занятая разноской чая проводница в белом коротком халате, попросила Джумшуда зайти в купе, Нергиз-ханум пригласила его сесть рядом. Я не отрывал глаза от Довлатова, стараясь угадать течение его мыслей. Но тот, устремив в окно задумчивый взгляд, продолжал молчать.

— Я правильно вас понял? — допытывался я, чувствуя какую-то неловкость.

Снова молчание. Тяжело пыхтел на подъеме паровоз. Далеко позади остался полустанок. За окном плыла темнота.

И все же Довлатов заговорил.

— Мы с Джумшудом виделись единственный раз, — сказал он черство, — впрочем, это пустяки. Перед вами, товарищ Сарвар, человек, прошедший перековку… Рано или поздно так переродятся в нашей стране все преступники.

Нергиз-ханум подняла голову, улыбнулась, но с укором сказала:

— Что же это вы, товарищ подполковник, заставляете краснеть молодого человека? Разве нельзя было не повторять этих слов?

— Начальник прав, — ответил Джумшуд. — Что было, то было. Не надо об этом забывать. Но то, за что приходится теперь краснеть, осталось уже позади. Это факт.

— Ишь как говорит! — довольно улыбнулся Довлатов.

— Да, хорошо сказано. Очень искренне и точно, поддержал я.

В купе снова заглянула проводница.

— Пейте, пока горячий, — напомнила она о чае.

Мы потянулись к ручкам массивных подстаканников. Джумшуд, пригубив стакан, вытащил сигареты и, попросив разрешения у Нергиз-ханум, закурил.

— Хорошо сказано, говорите? — затянулся сигаретой Джумшуд. — К сожалению, это не совсем так. Одно дело хорошо сказать что-нибудь в разговоре. И совсем другое дело — написать об этом в газете или даже в книге. Ах, как хотелось бы научиться этому! Иногда просто грудь распирает, голова пухнет от мыслей, а слов мало. Впрочем, не то я совсем говорю. Слова есть и что писать знаю. А вот как это написать и верно ли написал, — судить об этим трудно. Сказать по правде, я уже раз брался за перо. Да показалось что не выходит. Бросил.

— А если попробуете снова? — спросил я, отодвигая стакан.

— Не знаю. Отважусь ли… У людей, подобных мне, при каждом воспоминании прошлое горьким комом подкатывает к горлу. И писать не можешь, и с собой справиться не легко…

— О чем же вы пытались писать? — спросил Довлатов.

— Ну, о себе, конечно. И вообще о людях.

Довлатов вскинул лохматые брови:

— Понимаю. Вы мне тогда, давно сказали как-то в разговоре: «Я же не напоминаю вам о вашей чекистской профессии, вам нет дела и до моей воровской». Да, это было давно. Лет десять назад. Хорошо, что сейчас вы думаете иначе, Пашаев. Я от души рад вашему перерождению. Я отлично вас понимаю…

— Да, так было, — улыбка тронула губы Джумшуда. — В то время вы ходили в майорах.

Довлатов оживился и хлопнул Джумшуда по плечу.

— Верно, все верно, дружище. А знаете, Пашаев, вот я сейчас подумал: расскажите-ка нам о себе. А мы с Нергиз-ханум попросим товарища Сарвара записать ваш рассказ.

— Хорошая мысль, — поддержала Нергиз-ханум.

Я заметил, что широкая улыбка не смогла скрыть душевного волнения, отразившегося в эту минуту на лице Джумшуда. Он встал с места и стащил с багажной полки свой чемодан. Пальцы, которыми он держал небольшой ключик от висячего замка, вздрагивали.

— Раз так, — смущенно заговорил Джумшуд, — то доверие за доверие…

Он вынул из чемодана большую пачку тетрадей и положил ее на столик передо мной.

— Я приехал. Сейчас сходить нужно… А это… это вам, — он показал на свои тетради. — Посмотрите, если будет время.

Джумшуд, не глядя на наши удивленные лица, торопливо пожал нам руки, снял с вешалки пальто и вышел из купе.

— А адрес?! — крикнул я через дверь. — Тетради ведь ваши у меня.

— Я найду вас! — донесся голос Джумшуда. — Я знаю, где вас найти.

Взяв в руки пачку школьных тетрадей, я вслух пробел на синей обложке: «Незримый поединок».

…Вскоре я уже лежал на своей верхней полке. За окном сонно вздыхал паровоз. Это был единственный звук, который я улавливал, листая одну за другой тетради Джумшуда.

Восемнадцать лет назад, четырнадцатилетним мальчишкой я покинул родную деревушку. Провожал меня дед. Шел он рядом — тяжело и молча. Он часто спотыкался и мне казалось, что его грубая, сучковатая палка только мешала ему. Старик шел, каа слепой, почти наощупь и плакал скупыми, мелкими слезами. Стараясь скрыть их от меня, он часто откашливался и сморкался.

Мне тоже было нелегко. Я то и дело оглядывался назад, туда где под ослепительными лучами солнца грелись на выступе горы домики моей деревни. Там прошло мое детство. Там, на крыльце нашего домика все еще стояла моя пятилетняя сестренка Атлас. Издали она казалась совсем маленькой и круглой, как мячик.

Дед взял меня под руку и посадил у родника, недалеко от дороги. Потом, набив самосадом свою трубку с длинным мундштуком, хрипло заговорил:

— Ты сыночек, сильно не горюй, такое уж наше мужское дело: пусть град с неба на голову валится, пусть вьюга захватывает дух, а ты иди себе, иди и ищи! Ты меня понял? Запомни мои слова: каждому счастье с роду дано. Но найти его надо. В мое время это было трудно. Ой, как трудно — вспомнить страшно!.. Из голодных домов уходили. Погибали на чужбине. Сейчас совсем другое дело. Когда в наших горах мы с кулаками расправились, из села я первым послал твоего отца в школу. Потому-то твой отец и был в нашей деревне во всем первый: в армии в самой Москве отслужил, на агронома первым выучился и на фронт первым…